Архив категорий Новая экономическая политика

В июне 1931 года В. Ильенков и Ф. Панферов опубликовали очерк «Котлован победы» о строительстве Кузнецкого металлургического комбината. Очерк заканчивался рассказом одного из землекопов о том, как в начале работ он застал здесь «мертвое затишье болот, гнилой ржавой воды и осоки». Спустя год все преобразилось: «сегодняшний день» стройки, «расцвеченный прожекторами и фарами грузовиков, гремит, грохочет, побеждая прошлое тысячами кубометров бетона, железными сплетениями арматуры, напряженным трудом 24 тысяч людей, строящих город металла».

Гигант отечественной индустрии возводился именно на энтузиазме, потому что хлебный паек не мог быть материальным стимулом к труду. Настроение участников стройки выражено в стихотворении В. Маяковского «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка».

Темно свинцовоночие,

и дождик толст,

как жгут,

сидят

в грязи

рабочие,

сидят,

лучину жгут.

Сливеют

губы

с холода,

Но губы

шепчут в лад:

«Через четыре

года

здесь

будет

город-сад!»

«Оптимальный» вариант первого пятилетнего плана был  на самом деле максимальным, но руководство страны в качестве «важнейшей народно-хозяйственной задачи» поставило перед всеми партийными, профсоюзными и общественными организациями цель увеличить выплавку чугуна с 10 до 17 миллионов тон.

По существу, дополнительное увеличение задания пятилетки на 7 миллионов тон чугуна за три года было равноценно заданию полностью завершить строительство, а также запустить в эксплуатацию 7 Кузнецких или Запорожских металлургических заводов с проектной мощностью в 1 миллион тон чугуна в год (или 3 Магнитогорских комбината с проектной мощностью 2,5 миллиона тон).

Однако реальное положение дел на строительстве Кузнецкого, Запорожского и Магнитогорского заводов в конце 1929 года свидетельствовало о том, что для их пуска потребуется гораздо больше времени и сил, чем предполагалось. Чтобы в 1932/33 году получить 17 миллионов тон чугуна, эти заводы должны были полностью войти в строй в 1931/32 году.

В действительности строившиеся заводы не могли быть полностью пущены в эксплуатацию в конце первой пятилетки. Хотя первые плавки в домнах Магнитки и в Кузнецке были получены в 1932 году, проектной мощности эти предприятия достигли к 1936 году. В 1932 году было выплавлено 6,2 миллиона тон чугуна, тогда как «отправной вариант» предусматривал получение 8 миллионов тонн.

Сталинский «большой скачок» в металлургии, как и в других отраслях промышленности, привел к дезорганизации промышленного строительства и осложнению экономической ситуации в стране. О пределах возможного роста как экономики в целом, так и отдельных ее отраслей говорилось в статье Н. И. Бухарина «Заметки экономиста», опубликованной в газете «Правда» 30 сентября 1928 года. Автор настаивал на том, чтобы программа капитального строительства изначально была рассчитана на «реальные балки и железо, а не на эфемерные и воображаемые».

Несмотря на то что задания первой пятилетки не были выполнены, в 1928 — 1932 годах был сделан значительный шаг в области индустриализации страны. Производство продукции тяжелой промышленности выросло в 2,8 раза (машиностроения — в 4 раза). Начали действовать Днепрогэс, Магнитогорский и Кузнецкий металлургические комбинаты, крупные угольные шахты в Донбассе и Кузбассе, Сталинградский и Харьковский тракторные заводы, Московский и Горьковский автозаводы, открылось движение на Туркестано-Сибирской железной дороге.

Курс на индустриализацию страны, провозглашенный на  14 съезде РКП(б), состоявшемся в декабре 1925 года, начал осуществляться еще в условиях нэпа. Уже в 1927 году объем промышленного производства превысил довоенный уровень на 23,7 процента (в том числе в тяжелой индустрии — на 33,6 процента). Широкий размах приобрело промышленное строительство. Первоочередное внимание было сосредоточено на создании энергетической базы для индустрии. В 1926 году началось строительство 4 крупных электростанций, в 1927 году заложены еще 14 ГЭС (среди них такие мощные, как Днепрогэс и «Красный Октябрь»). Стали закладываться новые угольные шахты.

В 1926 — 1927 годах начали возводиться крупнейшие промышленные объекты: Керченский металлургический завод, Атбасский и Богомоловский медеплавильные заводы, Ридзеровский свинцово-цинковый комбинат, Мариупольский трубный завод, Ростовский завод сельскохозяйственного машиностроения («Ростсельмаш»). В 1927 году были начаты работы на стройплощадках Тельтесского (Кузнецкого) металлургического и Сталинградского тракторного завода. Таким образом, к осуществлению проекта индустриализации большевики приступили еще до принятия первого пятилетнего плана.

В апреле — мае 1929 года на 16 конференции РКП(б) был принят «Пятилетний план народно-хозяйственного строительства СССР», рассчитанный на 1928/29 — 1932/33 года. Первый пятилетний план был утвержден 5 Всесоюзным съездом Советов, состоявшимся в 1929 году, в качестве государственного закона. Предполагалось, что в ходе его реализации будет ликвидирована технико-экономическая отсталость страны и достигнута экономическая независимость. Первостепенное значение придавалось созданию мощной оборонной промышленности и развитию базовых отраслей (топливной, металлургической и химической индустрии, машиностроения).

Для выполнения этих задач руководство страны ввело централизованное распределение имевшихся в стране ресурсов. Главным источником средств служили «внутренние накопления», которые образовались за счет того, что в стране резко ограничилось потребление хлеба, масла, сахара — сырье, необходимое для производства этих продуктов, интенсивно вывозилось. Кроме того, экспортировались нефть, золото, лес; распродавались сокровища русских музеев.

Иностранные фирмы, особенно американские, поставляли в Страну Советов необходимое оборудование. Для выполнения заданий пятилетки требовалось огромное количество рабочей силы, благодаря чему в сравнительно короткие сроки была ликвидирована безработица.

Первым пятилетним планом намечался гигантский шаг на пути индустриализации страны и кооперирования сельского хозяйства. Выпуск валовой продукции крупной промышленности намечалось увеличить в 2,8 раза, а в отраслях, которые производили средства производства, — в 3,3 раза. Например, в черной металлургии выплавку чугуна планировалось увеличить с 3,3 миллионов тон в 1928 году до 10 миллионов тон в 1933 году. Это задание считалось очень трудным. но осуществимым. Оно входило в «оптимальный вариант» (то есть скорректированный в сторону увеличения плановых показателей). Первоначальный «отправной вариант», поддержанный «правыми уклонистами» (Н. И. Бухариным, А. И. Рыковым и другими), предусматривал более реальную цифру выплавки чугуна — 8 миллионов тон.

Однако И. В. Сталину и «оптимальный вариант» казался недостаточным. В декабре 1929 года на съезде ударников производства был выдвинут лозунг: «Пятилетку в четыре года!» Обосновывая этот призыв, Сталин заявил: «Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Мы отстали от передовых стран на 50 — 100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Это означало, что стране предстояло совершить гигантский рывок вперед.

Насилие было открыто провозглашено инструментом новой индустриальной политики. В июле 1930 года Сталин угрожал своим идейным оппонентам: «Люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших врагов». Символом очередного витка борьбы с вредителями стало «шахтинское дело», расследовавшееся в марте 1928 года. Процесс над 58 обвиняемыми (в основном инженерами и техниками) был проведен с большим пропагандистским размахом в мае — июне и закончился вынесением 5 смертных приговоров и осуждением остальных участников на разные сроки тюремного заключения (несколько человек были оправданы).

Современный анализ процесса показывает, что никакого сознательного саботажа и вредительства на шахтах не было. Просто закончился срок эксплуатации техники, поставленной еще в начале 20 века и использовавшейся достаточно непрофессионально, с нарушениями предписанных инструкцией правил. «Шахтинское дело» послужит основой для прогремевших уже в следующем десятилетии «московских процессов».

Ленин признавал, что свободная торговля в определенной мере будет способствовать оживлению капитализма, но при этом добавлял, что капитализм окажется под контролем. Ленинская фраза о нэпе, введенном «всерьез и надолго, но не навсегда», широко известна. 3 марта 1922 года в письме к Каменеву Ленин был категоричен: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся к террору и к террору экономическому».

Курс на постепенное свертывание нэпа был взят еще в середине 1920-х годов, что затрудняет четкую датировку окончания новой экономической политики (существуют все же довольно аргументированные точки зрения с обозначением как финального и 1926, и 1927, и даже 1929 год). В 1924 — 1925 годах за нэпманов взялось не только ГПУ, выселившее из Москвы несколько сот наиболее «зарвавшихся» «совбуров». В компанию включились профсоюзы, организовав бойкот частных магазинов. В результате удельный вес частной оптовой торговли в 1926 году упал до 7 процентов. В розничном обороте доля частников в 1925 году сократилась до 43 процентов и продолжала падать. «Нэпманские» магазины с обилием дорогих товаров исчезли, одновременно появились очереди у государственных магазинов.

В области экономики важнейшей задачей, стоявшей перед Советской властью, оставалось преодоление многоукладности экономики и технико-экономической отсталости народного хозяйства. Решить эту проблему можно было только путем скорейшей индустриализации страны. По существу, предстояло в короткие сроки и без привлечения иностранного капитала осуществить еще одну революцию — промышленную. Сегодня это называется «догоняющая модернизация». (Пойти проторенным российским путем, то  есть привлечь иностранные капиталы, большевики не смогли, хотя и пытались: потенциальные инвесторы не хотели рисковать своими средствами в условиях непредсказуемости советского режима. Последние надежды на этот вариант рухнули в 1929 году, когда на Западе разразился масштабный экономический кризис.)

Задача «догнать и перегнать Запад» была впервые озвучена партией еще в 1925 году. Коммунисты и не подозревали, что закладывают основу «модернизационной модели» и показывают «отсталым» и «неразвитым» странам пример ее освоения. Сегодня, по прошествии десятилетий, социологи и экономисты, осмысляя процесс «перековки» крестьянской патриархальной экономики России в индустриально развитую, заново оценивают значение большевистского режима (его средств и методов) в мировом историческом процессе. Во многом можно согласиться с виднейшим британским экономистом Дж. Робинсон, которая одной из первых предположила, «что социализм — не стадия, сменяющая капитализм, но субститут капитализма, средство, позволяющее народам, не пережившим промышленной революции, перенять ее технические достижения».

В середине 1920-х годов советская власть пыталась решить проблему поиска средств для модернизации экономики. В связи с этим среди партийных лидеров высказывались разные точки зрения. Главным предметом споров был вопрос о том, какие экономические рычаги может использовать государство для получения средств, необходимых для развития промышленности, в условиях, когда сельское хозяйство почти целиком находится в руках частных собственников.

В ходе обмена мнениями постепенно выявились две противоположные позиции. Первую из них представлял Е. А. Преображенский. Он исходил из того, что Октябрьская революция произошла в стране, где не было необходимой промышленной базы для реализации социальных программ коммунизма, тогда как капиталистические страны создавали свою промышленность за счет эксплуатации колоний. Поскольку у России такой возможности не было, основным источником средств для модернизации экономики Преображенский считал сельское хозяйство. Иными словами, предполагалось, что индустриализация будет осуществляться за счет крестьянства, которое должно (обязано) принести себя  ей в жертву.

Другую точку зрения отстаивал главный редактор газеты «Правда» Н. И. Бухарин. Он считал, что «война» с крестьянством чревата для Советского государства серьезными политическими последствиями, поэтому необходимо ориентироваться на союз с ним. Наличие двух конкурирующих позиций отражало противоречивость ситуации, сложившейся в стране. С одной стороны, рабочие выражали недовольство новым неравенством, возникшим в связи с нэпом. С другой стороны, власть предпринимала попытки учесть интересы крестьянства.

Внутрипартийная экономическая полемика так и не привела к ответу на вызов нэповской «экономики», больше походившей на замкнутый круг. Возможных выходов было два — либо интеграция в мировое хозяйство (и в этом случае мировой кризис 1929 — 1933 годов ударил бы по отечественному неокрепшему рынку со страшной силой), либо хозяйственная изоляция и обеспечение экономической самостоятельности («в одной отдельной стране») с увеличением капиталовложений в тяжелую промышленность.

Пересмотр проекта нэповской смычки города и деревни был неизбежен. Но для сторонников Н. И. Бухарина нормализация рынка была первична, коллективизация — вторична. И. В. Сталин рассматривал коллективизацию как чрезвычайную, но единственно возможную меру в интересах индустриализации. Требовалась максимальная концентрация ресурсов на магистральном направлении — в тяжелой индустрии — за счет перенапряжения всех хозяйственных систем и перекачки средств из сельского производства.

Такой вариант был во многом обусловлен отсутствием внешнего финансирования. Ведь успешное развитие индустрии в США и в царской России было в определенной степени связано с иностранными инвестициями. В 1914 году в ценные бумаги США было вложено 5 миллиардов долларов неамериканского капитала, в России в 1914 году почти на 14 миллиардов рублей отечественных капиталовложений приходилось свыше 7,5 миллиардов заграничных. В этих условиях фактор внешнеэкономического принуждения, озвученный и осуществленный на практике сталинским руководством, был, увы, неизбежен.

Ценой трагедии «раскрестьянивания» страны были оплачены законченные и начатые стройки — символы советской индустриализации: Волховская ГЭС, Днепрострой, Турксиб, Сталинградский тракторный завод. 

Чем шире раздвигались рамки нэпа, тем острее становилась борьба за ограничение рыночной стихии, которую он порождал. По существу, с введением новой экономической политики открылся и новый фронт классовой борьбы. Кроме того, некоторые тенденции нэпа давали не тот эффект, на который рассчитывали его инициаторы. После Десятого съезда РКП(б) в российской экономике последовала чреда кризисов, связанная с расхождением цен на промышленные и сельскохозяйственные товары, расстройством рыночного оборота, диспропорциями в развитии города и деревни. Тем не менее к концу 1927 года было достигнуто равновесие в экономической политике, появилась возможность создания сбалансированного государственного бюджета.

Значительные темпы экономического роста в период нэпа во многом объяснялись «восстановительным эффектом»: в промышленности вводилось в эксплуатацию уже имевшееся, но все еще не использовавшееся оборудование, в сельском хозяйстве задействовали заброшенные земли. Когда в конце 1920-х годов эти резервы иссякли, стране понадобились большие капиталовложения для реконструкции старых заводов и создания новых отраслей.

Внутренние резервы страны тоже были минимальными. Частный капитал, как известно, не допускался в крупную и даже среднюю промышленность. В стране существовала жесткая система налогообложения, и отсутствие юридических гарантий заставляло население скрывать свои накопления. Словом, частный капитал не мог модернизировать отсталую российскую экономику. Государственный сектор был малорентабельным. В 1928 году уровень прибыльности промышленного производства был на 20 процентов, а железнодорожного транспорта — в 4 раза меньше довоенного. Не приходилось рассчитывать и на сельское хозяйство.

27 декабря 1929 года на конференции ударников И. В. Сталин объявил о завершении нэпа. На смену продовольственному налогу пришла система хлебозаготовок. Однако методы и стимулы, применявшиеся в период нэпа, использовались и после 1929 года. Обычно власть вспоминала о них весной, когда требовалось активизировать труд крестьян, а осенью, когда начинались заготовки, придерживалась другой политики, изымая у крестьян продукцию в директивном порядке.

После сворачивания нэпа быт простых людей снова стал приобретать черты «чрезвычайности». Жертвой очередного «квартирного передела», который возобновился в 1927 году согласно постановлению ВЦИКа и СНК РСФСР о «самоуплотнении», стал рядовой житель. Принятый партией курс на форсированное построение социализма возродил принципы  классового распределения. Властные структуры пытались создать иллюзию возврата к традициям аскетизма. Ориентируясь на вождя, партийные и советские руководители вместо костюмов, принятых в Европе, стали носить «сталинку» — своеобразный гражданский мундир, представлявший собой нечто среднее между толстовкой и френчем.

Некоторые большевики расценивали нэп как предательство революции. Движение протеста поддерживали рабочие, группировавшиеся вокруг Г. И. Мясникова. Сам Мясников был пролетарием «от станка», а потому ясно видел, что обещанного большевиками освобождения рабочего класса на деле не произошло. Он расшифровал нэп как «новая эксплуатация рабочих». «Мясниковцы» настолько раздражали партийную элиту, что в 1922 году Мясникова выслали из Петрограда в Пермь, где он установил связи с партийной организацией Мотовилихинского военного завода и быстро завоевал авторитет среди рабочих.

Сторонники Мясникова боролись за то, чтобы восстановить советы как органы рабочего самоуправления. Они установили контакты с крестьянами и поддерживали их требования о воссоздании Крестьянского союза, который мог бы участвовать в регулировании цен на продовольствие. Кроме того, рабочие из группы Мясникова требовали дать свободу профсоюзам и печати. Политическая верхушка воспринимала эти претензии как опасные «левацкие» провокации, которым следует положить конец.

В марте 1922 года с согласия В. И. Ленина Мясникова исключили из РКП(б) и арестовали. «Мясниковцы» продолжали печатать листовки, в которых критиковали новых хозяев и новую эксплуатацию. В 1923 году ГПУ перехватило письмо рабочей группы к членам партии. В нем говорилось об отрыве партии от рабочих, об усилении бюрократизма, а также о том, что в самой РКП(б) происходит разграничение на простых и привилегированных коммунистов. Хотя все эти проблемы освещались в секретных письмах ЦК губкомам, появление несанкционированного письма от имени рабочих активистов расценивалось партийной верхушкой как недозволенный шаг. В другом (подпольном) обращении к рядовым членам партии группа Мясникова писала: «Товарищи, несмотря на то, что уставом партии разрешается выражать свое мнение и вести агитацию за свое мнение и против линии, проводимой ЦК, руководящие круги партии прибегают к репрессиям за любую попытку произнести критическое слово».

В Центральном Комитете знали, что эти упреки правомерны, и тем не менее ГПУ был дан приказ арестовать оппозиционеров — не столько за то, что они высказывали в своих обращениях, сколько за то, что они осмелились организовать группу единомышленников и публично критиковать ЦК.

Арест инакомыслящих среди большевиков был еще непривычным делом. Но вскоре все изменилось. В секретном письме губкомам от 8 мая 1923 года В. М. Молотов приказывал вести беспощадную борьбу против тех, кто выдвигает «левацкие» лозунги и призывы, направленные против нэпа. Парторганизациям было рекомендовано передавать информацию на таких товарищей в ГПУ.

Несмотря на это, в годы нэпа критические взгляды были широко распространены среди большевиков. Более того, эти настроения разделяли и лояльно настроенные партийцы. Например, И. Литвинов, учившийся в привилегированном партийном Институте красной профессуры, писал в своем дневнике: «Люди, которые поставили себе цель изменить мир и бороться с несправедливостью, должны быть смелыми, бесстрашными и революционными сами в своих мыслях и поступках, какими и были раньше большевики. А сейчас? Что представляет из себя партия сегодня? Это просто отара овец, не смеющих иметь свое мнение и только пытающихся угодить, боясь любого независимого действия».

К середине 1920-х годов, то есть в период расцвета нэпа и после смерти Ленина, Российская коммунистическая партия состояла из трех различных культурных слоев. Образованные революционеры-интеллигенты составляли верхушку госаппарата (в провинции их практически не было). Как теоретики они не имели широкой аудитории, потому что их споры о марксизме не были бы понятны остальным членам партии.

В провинции партийную власть представляли большевики времен Гражданской войны, поднаторевшие в умении отдавать приказы, конфисковывать имущество и расстреливать «контру», но мало приспособленные к созидательному труду в мирных условиях. Многие из них были озлоблены против партии и ее непонятной, с их точки зрения, политики.

Молодое поколение в партии было представлено выдвиженцами, вступившими в ряды РКП(б) во время нэпа (в ходе ленинского призыва). Это была основа нового правящего класса, который вышел из масс, но не разделял забот простого народа. Образование этих людей зачастую ограничивалось курсами Агитпропа, зато они знали, как «выколачивать» план, и голосовали по указанию «свыше». В этих условиях деятельность тех, кто управлял аппаратом партии, оказалась неподконтрольной практически никому.

Многие партийцы испытывали ностальгию по «военному коммунизму» и Гражданской войне. Любимым времяпровождением на селе были воспоминания о горячих сражениях в компании старых товарищей за бутылкой спиртного.

Пьянство было настолько распространено, что партийные контролирующие органы не считали его слишком уж серьезным нарушением. Неформальное общение между членами коммунистической ячейки нередко сводилось к совместному распитию водки.

Слободской уездный комитет Вятской губернии писал в своем отчете: «Среди членов партии традиция пьянки у нас очень сильна. Наши коммунисты благословляют дочерей на свадьбу, выдают их замуж в церквах, женят своих сынов на дочерях попов, водятся с кулаками и абсолютно ничего не делают, кроме как проводить время вместе с другими членами ячейки». Такие коммунисты считали себя заодно с экономической «верхушкой» на селе, из-за чего в среде крестьян формировалось мнение, что коммунист — это собутыльник кулака. 

Пьяный угар на селе во время нэпа имеет объяснение. В условиях неразвитости рынка самогон и алкоголь в целом стали в деревне суррогатом денег — спиртным  рассчитывались за все. Эта традиция на долгие годы определила «теневую экономику» на селе. Наблюдение за одной из вологодских деревень в 1924 году выявило следующий факт: 52 двора по случаю 10 праздников потратили на самогоноварение 50 центнеров ржаной муки, а всего в среднем за год — по 10 пудов. В 1925 году советская власть в очередной раз воспользовалась опытом царского правительства и ввела государственную монополию на производство водки, составлявшей в 1927/28 хозяйственном году 12 процентов доходной части госбюджета. (Царизм, правда, результативнее «спаивал» подданных: в 1905 году прибыль от продажи  спиртного составила 31 процент от доходов госбюджета).

«Поэт революции» В. Маяковский откликнулся на эти экономические показатели стихотворением «Кино и водка», призывавшим бороться с алкоголизмом как «социальным злом». К чести большевиков, следует сказать, что продажа водки сопровождалась активной антиалкогольной компанией, предусматривавшей ряд мер — от ограничений продажи спиртного (в праздничные дни, нетрезвым гражданам, малолетним и так далее) до введения с 1 сентября 1926 года в школьные программы уроков по антиалкогольному просвещению.

Когда Гражданская война подходила к концу, большевики еще выдвигали на первый план соответствующие их идеологии духовные ценности: аскетизм, самопожертвование, служение революции. В созданном пропагандой образе большевика главными чертами были скромность, отсутствие эгоизма, преданность делу партии. Однако в реальной жизни партийцы не всегда соответствовали этому идеалу. Этот вопрос приобрел особую остроту и актуальность в условиях нэпа. Высокопоставленные работники, секретари губернских парторганизаций и председатели исполкомов перестали скрывать свое привилегированное положение, полагая, что заслужили его в годы Гражданской войны.

В секретном письме «О борьбе с чрезмерной роскошью и преступным использованием служебного положения», адресованном всем губкомам в октябре  1923 года, ЦК РКП(б) указывал, что как центральные, так и губернские партийные организации «содержат целые парки автомобилей и упряжек без всякой служебной надобности», что «очень часто специальные вагоны отправлялись на южные курорты с единственной целью доставить одного пассажира на курорт».

Центральная Контрольная Комиссия была вынуждена признать эти случаи как широко распространенную практику. Ответственные работники зачастую пользовались государственным бюджетом как своим собственным, полагая, что эти привилегии положены им по должности. Они были уверены в том, что имеют полное право пользоваться всем имуществом, подпадающим под их контроль.

Центральный комитет партии был озабочен тем, что такой стиль жизни мог вызвать негативную реакцию в пролетарских массах. Поэтому местным (провинциальным) партийным работникам рекомендовалось не выставлять напоказ предметы роскоши. Власти пытались бороться с «онэпиванием». В это время в стране развернулась дискуссия, основным содержанием которой было осуждение бытовых приоритетов нэпа. Еще в октябре 1924 года Пленум Центральной Контрольной Комиссии, посвященный вопросам партийной этики, отметил: «Период НЭПа таит в себе опасность, особенно для той части коммунистов, которая в своей повседневной жизни соприкасается с нэпманами. Неустойчивые элементы начинают тяготиться режимом партийной дисциплины, завидуют размаху личной жизни новой нэпмановской буржуазии, поддаются ее влиянию, перенимают ее навыки, ее образ жизни».

В то же время партийная «верхушка» устраивала роскошные приемы в честь иностранных гостей. На одном из таких приемов (в связи с 200-летием Академии наук, отмечавшимся в 1925 году), по словам очевидца, «всех сразила жена Луначарского» (актриса театра и кино Е. Розенель). Она была «в дивном белом туалете, вся залита горностаем, в бриллиантах, на ногах серебряные чулки и туфли, расшитые серебром». По словам того же современника, «на обеде в Розовом мраморном зале музея Александра Третьего было сервировано восемь столов по 50 человек, прислано 150 лакеев, столы утопали в цветах, которые были не только в хрустальных вазах, были даже украшены кушанья. Икра стояла стофунтовыми бокалами. Целые фазаны в перьях. Вина потрясающие, шампанское лилось рекой. Обед стол 200 000 рублей».

Рабоче-крестьянская инспекция получала сотни жалоб о незаконном распределении квартир среди начальства. Проверка положения на текстильной фабрике во Владимире показала, что «рабочие и члены РКП встречаются обычно на собраниях как два враждебных лагеря, потому что коммунисты забрали себе все имеющиеся в наличии квартиры. Они держатся вместе и занимаются пьянством».

Нередко власть (в том числе и партийная) понималась ответственными работниками как превосходство над другими и как источник материального благополучия. В народном сознании коммунистические начальники стали восприниматься как преемники царских. Когда Агитпроп проанализировал вопросы, которые задавали рабочие во время собраний на московских фабриках и заводах, выяснялось, что чаще всего разговор заходит о тех, кто живет в роскоши и разъезжает в автомобилях: «Они (рабочие) называют таких советскими бюрократами и жалуются на то, что у партийных работников больше зарплаты». 

Среди самих рабочих пребывание в партии почти никогда не ассоциировалось с какими-нибудь политическими программами или взглядами. Большинство коммунистов были полуграмотными людьми, поэтому интеллектуальные споры вождей о значении социализма или о том, можно ли построить социализм в одной стране, их не интересовали. Членство в партии являлось своего рода «страховкой на черный день».

Например, когда в Самарской губернии 244 члена партии оказались безработными. не имевшими никакой профессии, и им предложили приобрести какую-нибудь специальность, они отказались, так как считали, что партия обеспечит им занятость. В представлении таких коммунистов членство в партии было связано с освобождением от физического труда. Подобное мнение было распространено настолько широко, что сатирические журналы тех лет открыто публиковали куплеты на эту тему:

Партбилетик, партбилет, оставайся с нами.

Ты добудешь нам конфет, чая с сухарями.

Словно раки на мели без тебя мы будем.

Без тебя мы нули, а с билетом люди.

В сельской местности коммунистов было мало, и подавляющее большинство из них не только не понимало, что, собственно, называется социализмом, но и не знало, кто руководит их партией. Даже секретари парторганизаций, не говоря уже о рядовых членах, «думали, что партией руководит секретарь, его назначает ЧК, и что партией управляет Коминтерн под руководством товарища Зиновьева». На вопрос «Кто может быть коммунистом?» многие отвечали: «Тот, кто выполняет декреты Советской власти».

В основном сельские коммунисты происходили из деревенской бедноты. Они имели лишь начальное образование и сравнительно недавно вступили в партию. Многие из них не могли разобраться, в чем заключается социалистическое строительство. В письме ЦК РКП(б) губкомам отмечалось, что, например, в Донецкой губернии «коммунисты били своих жен за то, что те посещали партийные собрания». Центральный Комитет критиковал партийцев за приверженность привычкам Гражданской войны, стяжательство, превышение власти ради личной выгоды, низкую дисциплину.

Нэп изменил внешний облик городов и людей. На смену «Окнам РОСТа» пришли яркие витрины, вместо кожанок в мужском гардеробе появились парусиновые толстовки, костюмы с галстуком. Крылатые фразы — пароли советской эпохи: «А еще в шляпе!», «Если парень при Гавриле (при галстуке) — значит, парень при деньгах» — восходят именно к «дресс-коду» нэповской эпохи. Московские модницы стали ориентироваться на парижские веяния, правда, с двухлетним и более опозданием. Голод и разруха «военного коммунизма» постепенно забывались.

В октябре 1921 года частным лицам было разрешено открывать рестораны и столовые. В начале 1922 года в Петрограде работало уже 15 ресторанов. На Морской набережной открылся ресторан «Жизнь театра», на Итальянской улице — кабаре «Хромой Джо». В 1923 году в Петрограде было уже 45 ресторанов, что свидетельствовало об относительной стабилизации.

Видный меньшевик Ф. Дан, вышедший из тюрьмы в январе 1922 года, поразился изобилию продуктов (которые, правда, были по карману только нуворишам), наличию спекулянтов, официантов, извозчиков, которые, обращаясь к клиенту, по старому называли его «барин». На Тверской дежурили уже не патрули, а проститутки. Рестораны и кафе располагались в центральных районах города. В официальной прессе и в многотиражных газетах в 1924 — 1926 годах появились статьи о советских пивных — эти заведения были рассчитаны в основном на крестьян, приезжавших торговать на рынках Петрограда.

Другое свидетельство оставила вдова члена царской Государственной думы А. Свиньина, которая в августе 1924 года писала родственникам в Париж: «Уже не ем корок от черного хлеба, а отдаю их воробьям и собакам на улице… Зелень недорога, и я этому рада, потому что как ни голодай, а все же обед в общественных столовых в прошлом всегда был для меня кошмаром. Эта мутная грязная жижа, это омерзительное пшено, этот хлеб из трухи… и восхитительно омерзительная вобла. Слава богу, все это уже сгинуло, будь оно проклято, это дикое время… Все можно купить, у кого есть деньги…» «И все же, — продолжала вдова в своем письме, — у нас есть возможность даже таким, как я, иметь хлеб ежедневно свежий и сколько надо для утоления голода, картофель, огурцы доступны; не скоблим вонючую воблу. Она куда-то исчезла — и едим человеческую пищу…»

Известный кинорежиссер М. Ромм передал свои впечатления от нэпа с помощью следующей зарисовки: «1926 года Нэп, частные лавочки и магазинчики. Нахально чистенькие нэпманы ходят в коротких узких брючках и красных ботинках. В подозрительных ресторанах поддельные цыгане. Сухаревка кишит деятельными спекулянтами и солидными кулаками».

Отход от «военного коммунизма» в жилищно-коммунальной сфере жители Страны Советов стали ощущать в январе 1922 года, когда в условиях хозрасчета была введена всеобщая система оплаты жилых и коммунальных услуг. По мере упрочнения нэпа усиливалась и социальная дифференциация квартплаты. Летом 1922 года власти предоставили рабочим 50 процентную скидку в оплате за пользование электроэнергией и водой.

По повышенным тарифам эти услуги оплачивали так называемые нетрудовые элементы и лица «свободных профессий», причем критерии принадлежности к этим категориям граждан были достаточно расплывчатыми. Например, писатель К. Чуковский так отразил в дневнике свои «квартирные» проблемы: «Вчера (27 марта 1923 года) был на конфликтной комиссии в споре с домкомбедом, который с меня, как с лица свободной профессии, запросил колоссальную сумму за квартиру. Я провел в прихожей весь день — очень тоскуя. Мое дело правильное — я действительно работаю во «Всемирной литературе», но у меня не случилось какой-то бумажки, которую достать — раз плюнуть, и все проявилось…»

Несмотря на циркуляр ЦК РКП(б) от 26 мая 1922 года, призывавший «давать отпор бывшим домовладельцам, различным дельцам и предпринимателям. которые под видом аренды или организации домов-товариществ пытались отнять у рабочих наиболее благоустроенные жилища», началась демуниципализация домов и квартир, что позволило вернуться к привычной для горожан системе найма и купли-продажи недвижимости.

Символом начального этапа советской эпохи были коммунальные квартиры, получавшиеся из прежних «барских» хором, бараки и рабочие казармы. Так, в 1925 году в одной  комнате мужского общежития московской Краснохолмской фабрики на 60 кроватях проживало 80 жильцов, в том числе жены рабочих с детьми. В том же 1925 году в Краснопресненском районе Москвы в очереди на получение комнаты стояли 27 тысяч человек, в то время как ежемесячно предоставлялось не более 50 — 60 комнат. К чести новой «рабоче-пролетарской» власти, именно с этого времени она начала выделять значительные суммы на капитальное строительство. Но к реальному решению жилищной проблемы коммунисты приступили лишь в конце 1950-х годов с появлением легендарных хрущевок.

С введением нэпа изменились социальная структура общества и образ жизни людей. Советское общество представляло собой пестрый по своему составу мир, в котором сосуществовали разные культуры — каждая со своими идеалами, целями, нормами поведения. Наиболее колоритной фигурой того времени были представители новой буржуазии — «нэпманы», «совбуры». Они определяли лицо эпохи, но в некоторой степени находились за пределами общества, поскольку были лишены избирательных прав и не имели классовых привилегий (например, не могли быть членами профсоюза). Советская власть нуждалась в этих людях, но в то же время подчеркивала их классовую ущербность, непригодность для  «построения коммунизма».

В связи с этим в обществе формировался соответствующий настрой: люди понимали, что «нэп — это всерьез и надолго», но не насовсем. В сферу предпринимательства хлынули различного рода авантюристы и спекулянты, надеявшиеся сорвать куш и пожить (хотя бы какое-то время) в свое удовольствие. О солидных финансовых вложениях в производство в этом случае не могло быть и речи, поэтому доля частной промышленности в общем объеме производства была невелика.

Литература и кинематограф 1920-х годов, советские сатирические плакаты той поры закрепили в сознании последующих поколений утрированный образ «совбуров». Достаточно вспомнить Кислярского из «12 стульев» Ильфа и Петрова, семейку из комедии Б. Баркета «Девушка с коробкой» или обитателей «Зойкиной квартиры» М. Булгакова. Проведенная в марте 1923 года перепись предприятий показала, что 84,5 процента всех промышленных рабочих заняты на государственных фабриках и заводах, дававших 92,4 процента продукции. На долю частных предприятий приходилось 4,9 процента продукции, а на кооперативы — 2,7 процента. Самыми преуспевающими «совбурами» стали посредники между рынком и государственными предприятиями и учреждениями. «Российские олигархи» 1990-х годов появятся в том же общественно-экономическом сегменте, что в очередной раз подтвердит слова одного из партийных оппозиционеров: «Частный капитал охватывает государственные органы со всех сторон, питаясь ими и наживаясь за их счет».

Одной из черт нэпа было непомерное увеличение бюрократического аппарата, чему способствовало не только вмешательство государства в сферу производства и распределения, но и низкая квалификация кадров, вынуждавшая иметь на одном участке работы нескольких человек. Количество чиновников ежегодно возрастало: люди шли работать в советские учреждения ради известных привилегий (прежде всего, ради получения продовольственного пайка).

Революционные перемены в обществе коснулись и семейных отношений. С 1923 по 1925 год Наркомюст разработал три новых проекта закона о семье, утверждавших «секуляризованные» (внецерковные) гражданские принципы создания и регулирования отношений в «первичной ячейке общества». Фактический брак был уравнен с официально зарегистрированным, упростилась процедура развода.

Еще в 1920 году Россия стала первой страной в мире, которая легализовала аборты. Последующая демографическая ситуация (в 1934 году в Москве на 100 родов приходился 271 аборт) подводит к мысли, что не всеми проявлениями «социальной эмансипации» в СССР стоит гордиться. 

Годы нэпа вошли в историю и как период «раскрепощения» женщин, в том числе и в сексуальном отношении. Мало кто может себе представить, что в 1920-е годы семьи, которые сейчас зовутся «шведскими», назывались «русскими» или «красными», чему способствовал успешный прокат за рубежом ленты А. Рома «3-я Мещанская» (иностранные продюсеры дали ей название «Любовь втроем»). Сценарист В. Шкловский «списал» главных героев ленты с семьи Осипа и Лилии Бриков, в которую на правах третьего вошел В. Маяковский.

Переход к нэпу — новой экономической политике, пришедшей на смену «военному коммунизму», — был официально провозглашен В. И. Лениным в марте 1921 года на 10 съезде РКП(б). Первым шагом нэпа стала отмена продразверстки — вместо нее вводился натуральный налог, который объявлялся заранее (то есть не мог быть увеличен в течение года). Излишки сельскохозяйственной продукции, оставшиеся после внесения налогов, поступали в распоряжение крестьян. Это могло стать действенным материальным стимулом для увеличения производства. Но чтобы этот стимул заработал, большевикам пришлось вернуться к свободе торговли.

В связи с введением нэпа изменения произошли и в городе. Был отменен декрет о всеобщей национализации промышленности — теперь мелкие и некоторые средние предприятия вновь передавались в частные руки. Большевики вернулись и к существовавшей при Временном правительстве практике передачи в аренду частным лицам крупных предприятий (не имевших стратегического значения). Допускались даже концессии с привлечением иностранного капитала, создание смешанных акционерных обществ и совместных предприятий. Однако крупный иностранный бизнес не спешил воспользоваться шансами нэпа. Не было и крупных иностранных кредитов, о которых пытались договориться за границей Г. Чичерин и Л. Красин. Самые крупные иностранные концессии были заключены в 1925 году: американской фирме А. Гарримана (будущего ключевого дипломата администрации Ф. Д. Рузвельта) было предоставлено право разработок марганца в Грузии, а английской компании «Лена голдфилдс» разрешен поиск золота в Сибири.

Из 113 соглашений, заключенных с иностранными фирмами (в основном германскими) в 1926 году, к промышленности относились лишь 13. Миллионы долларов в России смог сделать лишь Арманд Хаммер, внук разорившегося российского мелкого купца. Но капитал ему принесла не его «концессионная» карандашная фабрика в Москве, а посреднические услуги по продаже на Западе (тем же ненавистным Ленину Рокфеллерам и Морганам) изъятых из национализированных музеев и церковных соборов «культурно-материальных ценностей»: Хаммер, например, был организатором самой крупной в первой половине 20 века арт-сделки: он продал полотно Рафаэля из собрания Эрмитажа за 20 миллионов долларов. Подобные сделки, однако, не слишком заметно сказывались на объеме внешней торговли, составлявшем лишь 40 процентов довоенного (1913 год) уровня.

Более удачной оказалась «реформа Г. Я. Сокольникова», касавшаяся финансовой системы. В реальности это была, возможно, самая продуманная и последовательно осуществленная реформа из всех проведенных большевиками в период нэпа. Сначала в оборот ввели твердую денежную единицу (червонец), обеспеченную золотом и потому считавшуюся стабильной даже на западном валютном рынке: по своему номиналу червонец был выше британского фунта стерлингов и равнялся 5 долларам и 14,5 центам США. Затем в первом квартале 1924 года старые обесцененные деньги обменяли на новые банкноты и монеты.

Обмен проводился из расчета 1 новый рубль за каждые 50 тысяч прежних «совзнаков», каждый из которых равнялся, в свою очередь, 1 миллиону рублей времен «военного коммунизма» и «гражданки». Продолжением реформы стала продуманная финансовая политика, в разработке которой ведомству Сокольникова помогали бывшие эксперты из царского министерства во главе с И. И. Кутлером, занимавшим в свое время пост министра земледелия в правительстве С. Ю. Витте. В результате сформировался сбалансированный бюджет, опиравшийся на гарантированные доходы и твердые налоговые поступления; проводилась осторожная финансовая стратегия в области расходов и капиталовложений. Троцкий назвал эту политику «диктатурой наркомфина» и требовал ввести вместо нее «диктатуру промышленности» (прообраз сталинской индустриализации).

На 11 съезде РКП(б) в 1922 году В. И. Ленин констатировал несомненные успехи новой экономической политики. Быстрее других отраслей к ней приспособилась мелкая промышленность, розничная торговля и сельское хозяйство. Медленно шло восстановление тяжелой промышленности. Но хозрасчет, материальная заинтересованность, наметившаяся тенденция к возрастанию прибыли все же дали свои плоды. После засухи 1921 года, вызвавшей в стране голод, сельское хозяйство стало увеличивать объемы производства.

Но в 1923 году в стране разразился кризис сбыта промышленных товаров из-за того, что новое руководство (Ленин был уже серьезно болен и не участвовал в управлении страной) попыталось форсировать развитие промышленности путем повышения цен на ее изделия. Это был преждевременный шаг, на который рынок ответил затовариванием.

Значительная часть промышленности и вся внешняя торговля оставались в руках государства. В 1923 году специальными декретами были определены структура и устав государственных предприятий промышленности и государственных торговых синдикатов. Они получили большую самостоятельность и были призваны строить свою деятельность на основе хозрасчета и самоокупаемости.

Однако в полной мере наладить работу «рыночных» механизмов и отношений в пользу «социалистической революции» не удалось. Уже в 1925 году курс червонца понизился. «Кризис цен» 1924/25 хозяйственного года, наложившийся на внутрипартийный кризис, может служить примером для современных учебников экономики (раздел «Ценообразование»). Денежная реформа способствовала повышению покупательного спроса населения, во всех смыслах изголодавшегося за последние десятилетия. Однако слабая промышленность не могла обеспечить этот спрос, в результате произошло резкое повышение рыночных цен в государственной, потребительской и частной торговле.

Преемник В. И. Ленина на посту председателя СНК А. И. Рыков охарактеризовал этот процесс, объективно препятствовавший нормальной экономической смычке города и  деревни, следующим образом: «Наши промышленники привезли и разложили товары в деревне и начали ждать, пока мужик к ним придет. Мужик товары обревизировал, приценился и сказал: «Я буду жить сам по себе, а вы будите жить сами по себе», следовало научиться торговать, изучать рынок и спрос в ответ на контроль потребителя над торговлей».

Ответный рост хлебных цен привел к перебоям в снабжении населения крупных городов продовольствием, что послужило причиной забастовок. Государство попыталось сдержать рост цен на промтовары «проверенным» командно-административным путем. В итоге товарный голод обострился еще больше, возник дефицит (особенно для деревенского потребителя), отсутствовали стимулы для дальнейшего развития крестьянских хозяйств. К тому же завышенный по отношению к западным валютам курс червонца делал экспортные товарно-денежные операции практически невыгодными. 

В отличие от китайских коммунистов времен Дэн Сяопина (который внимательно изучал советский опыт 1920-х годов), большевикам так и не удалось подобрать ключей к гармонизации рыночных отношений и государственных приоритетов в развитии экономики. Описанный выше механизм можно проследить и на примере двух других крупных экономических кризисов эпохи нэпа («кризис сбыта» — 1923 год, «кризис хлебозаготовки» — 1928/29 хозяйственный год). Полновластные командиры в политической, социальной и культурной сферах, большевики собирались руководить и экономикой. Но командовать собственно рыночной стихией, как показал еще вождь и основоположник учения революционного пролетариата Карл Маркс, было практически невозможно.

Поворот к государственно-плановой экономике во многом являлся неизбежным, тем более что рыночная экономика могла быть только откорректирована, а планы, как показывала советская история, можно выдвигать и менять. Планированию большевики отводили важнейшую роль при переходе от капитализма к социализму. В. И. Ленин писал, что пролетариат «… посадит экономистов, инженеров и агрономов под контролем рабочих организаций за выработку «плана», за проверку его, за отыскивание средств сэкономить труд централизацией».

Когда Академия наук начала систематическое изучение и обследование естественных производительных сил страны, Ленин предложил, чтобы ВСНХ образовал комиссию из специалистов для составления «плана реорганизации промышленности и экономического подъема России, включая размещение промышленности, слияние и сосредоточение производства в немногих крупнейших предприятиях и электрификацию транспорта и применение электричества к земледелию».

В феврале 1920 года В. И. Ленин, выступая перед членами ВЦИКа, остановился на вопросе электрификации деревни. Он поручил ВСНХ разработать проект сети электрических станций и создать Государственную комиссию по электрификации России (ГОЭЛРО). В состав комиссии вошли свыше 100 человек, среди которых было много буржуазных специалистов. Председателем комиссии назначили Г. М. Кржижановского. Электрификация села стала одним из этапов осуществляемого советской властью курса, направленного на «смычку города и деревни».

В то же время экспертам из Госплана не разрешалось вторгаться в политику: лишь спустя несколько лет этот орган стал эффективным инструментом в руках плановиков, а еще позднее вопрос планирования вышел на сцену жестокой борьбы за власть. В большинстве своем советские плановики относили себя к дисциплинированным членам партии. Известная горькая шутка, приписываемая одному из выдающихся теоретиков первых пятилеток, будущему академику и наставнику видных сотрудников Госплана СССР С. Г. Струмилину: «Мы предпочитаем стоять за высокие темпы, а не сидеть за низкие».

«Струмилинское» поколение экономистов должно было учесть опыт Г. Я. Сокольникова — народного комиссара финансов времен нэпа. Он предостерегал и от жесткого администрирования, и от увеличения амбициозными индустриальными планами. Вслед за царским премьером П. А. Столыпиным Сокольников считал, что для стабилизации отечественной экономики необходимы 20 — 25 спокойных лет сбалансированного развития промышленного и сельского секторов при государственной поддержке, как сказали бы сегодня, инновационных направлений. За границей должно было закупаться лишь самое передовое оборудование. К сожалению, этих 20 — 25 спокойных лет не могла предоставить ни мировая, ни внутренняя обстановка. Но главной ошибкой Г. Я. Сокольникова был не его экономический утопизм, а политическая позиция. Поддержка группы Зиновьева — Каменева во внутрипартийной дискуссии обернулась для него потерей поста наркома финансов.

Пока же новые политико-экономические реалии вызревали в бурной и противоречивой атмосфере нэпа, которую многие рядовые члены партии считали скорее «нэповским угаром».

В 1920-е годы на селе преобладали середняцкие хозяйства. К 1923 году были в основном задействованы дореволюционные площади посевов. В 1925 году валовой сбор зерна повысился почти на 20 процентов. К 1927 году довоенный (до 1914 года) уровень был достигнут в животноводстве. Несмотря на частые кризисные явления, развивалось и промышленное производство. К 1928 году по экономическим показателям и национальному доходу страна достигла довоенного уровня. В результате появились условия для некоторого улучшения материального положения рабочих, крестьян и служащих. Реальная заработная плата рабочих к 1925 году составляла в среднем 93,7 процента их довоенного заработка. Продолжительность рабочего дня не превышала 7 часов при 6-дневной рабочей неделе.

Однако, как показали последние исследования, советская официальная статистика исходила из отчетности, которую Ф. Э. Дзержинский в 1926 году характеризовал как «фантастику» и «квалифицированное вранье». В реальности же в 1928 году национальный доход СССР был на 12 — 15 процентов ниже довоенного уровня царской России, а производство на душу населения (с учетом роста численности населения на 5 процентов) уменьшилось на 17 — 20 процентов.

Вместе с тем власть предоставляла работающим определенные социальные гарантии. Принятый в 1922 году Кодекс законов о труде (КЗоТ) заменял «принудиловку» эпохи «военного коммунизма» на практику свободного найма рабочей силы с заключением добровольных трудовых договоров (как индивидуальных, так и коллективных) при участии профсоюзов. Договоры, которые ухудшали условия труда, предусмотренные КЗоТом, объявлялись недействительными. Вместо соцобеспечения вновь вводилось соцстрахование, предполагавшее оказание лечебной помощи, выдачу пособий по временной нетрудоспособности и дополнительного пособия (например, на кормление ребенка, погребение и так далее), предоставление пособий по безработице, инвалидности, а также в случае смерти кормильца. Многое из перечисленного сегодня кажется само собой разумеющимся. Но современные «цивилизационные» стандарты соцобеспечения устанавливались в 20 веке по инициативе советской коммунистической власти.

Период нэпа характеризовался бурным демографическим ростом населения страны в целом. За три года (с 1923 по 1926 год) численность населения увеличилась на 13 миллионов и составила 147 миллионов человек. Это были рекордные темпы среднегодового прироста — более 2 процентов. Большинство населения (82 процента) продолжало жить в деревне, которая и обеспечила этот демографический рост.

И все же в целом до полного благополучия было далеко: ощущалась резкая нехватка промышленных товаров, цены на них выросли, в связи с чем жизненный уровень населения фактически не повышался. В стране существовала безработица, обострился и жилищный вопрос. Эти серьезные проблемы свидетельствовали о необходимости корректировки внутриполитического курса.